НАБЛЮДАТЕЛЬ

Основным типом офицерской обуви были высокие сапоги. Они шились из черного шевро или хрома и были разнообразных фасонов как по колодке, таи и по форме голенища. Фасонов колодок было три: узкие, круглые и появившиеся во время войны т. н. "бульдоги" (с возвыше­нием на носке). Голенища были на мягкой, обычно замшевой, подкладке, и твердом футере, т. е. с прокладкой из жесткой кожи, идущей от верха голенища до гармошки. Верх голенища был прямым, либо с козырьком. Голенища были очень узкие – между ногой и голенищем не­льзя было просунуть палец, поэтому надевание и снятие сапог было весьма длительным и мучительным делом. Надевались сапоги при помощи специальных крючков, зацепляемых за ушко сапог. Внутрь насыпали тальк или канифоль. Снять же сапоги офицер обычно не мог без помощи денщика и специального приспособления в виде дощечки с вырезом для каблука. При помощи дощечки нога выходила из головки сапога, но застревала в подъеме голенища. Денщик становился спиной к офицеру и тянул сапог, а офицер другой ногой упирался в спи­ну денщика и постепенно сапог снимался.

Сапоги являлись предметом особой заботы и щегольства офицеров армии Любопытно, что в мирное время для участия параде офицеры заказывали специальные сапоги, голенища кото­рых зашивались на ноге. Снять такие сапоги было невозможно, и поэтому голенища распары­вались на ноге после парада. В отличие от современных высоких сапог, офицерские сапоги имели голенища, сшитые по икре, поэтому правые и левые голенища были разной формы (для этого делались специальные колодки для голенищ - на правую и левую ногу). Во фронтовых условиях (Первой мировой войны) офицерские сапоги оказались крайне неудобными. Сапоги на твердом футере вообще перестали носить, а голенища сапог на мягкой подкладке стали делать с за­стежкой на два ремешка (сзади или сбоку) или на шнуровке. Такие сапоги хорошо сидели на ноге, их легко было надеть и снять. Офицерские сапоги имели небольшой по площади, до­вольно высокий, сзади скошенный каблук Скошенность давала возможность шпоре «падать» с каблука, что считалось шиком. При высоких сапогах шпоры носились только на ремешках.
Отсюда.

«Остается мне теперь сказать об образе нашего университетского учения; но самая справедливость велит мне предварительно признаться, что нынешний университет уже не тот, какой при мне был... Я скажу в пример бывший наш экзамен в нижнем латинском классе. Накануне экзамена делалося приготовление; вот в чем оно состояло: учитель наш пришел в кафтане, на коем было пять пуговиц, а на камзоле четыре; удивленный сею странностию, спросил я учителя о причине. "Пуговицы мои вам кажутся смешны, – говорил он, – но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле четыре спряжения; итак, – продолжал он, ударя по столу рукою, – извольте слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. С спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете". Вот каков был экзамен наш! О вы, родители, восхищающиеся часто чтением газет, видя в них имена детей ваших, получивших за прилежность свою прейсы, послушайте, за что я медаль получил. Тогдашний наш инспектор покровительствовал одного немца, который принят был учителем географии. Учеников у него было только трое. Но как учитель наш был тупее прежнего, латинского, то пришел на экзамен с полным партищем пуговиц, и мы, следственно, экзаменованы были без всякого приготовления. Товарищ мой спрошен был: куда течет Волга? В Черное море, – отвечал он; спросили о том же другого моего товарища; в Белое, – отвечал тот; сей же самый вопрос сделан был мне; не знаю, – сказал я с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно мне медаль присудили. Я, конечно, сказать правду, заслужил бы ее из класса практического нравоучения, но отнюдь не из географического. Как бы то ни было, я должен с благодарностию воспоминать университет. Ибо в нем, обучась по-латыни, положил основание некоторым моим знаниям. В нем научился я довольно немецкому языку, а паче всего в нем получил я вкус к словесным наукам.»
Д.И. Фонвизин "Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях"

В сие время вошла жена профессора с двумя прелестными дочерьми и ма­леньким сыном. Женщины были одеты в туники из рогожек, сплетённых весьма искусно и окрашенных в радужные цвета. Мальчик лет 10 был просто в халате. Каждая женщина в левой руке имела кожаный щит, покрытый непроницаемым лаком, чтобы закрываться от нескромных глаз, вооружённых очками с телескоп­ными стеклами, которые были в большой моде. Хозяйка сказала мне несколько слов на неизвестном мне языке, но, увидев, что я не понимаю, спросила по-рус­ски, неужели я не говорю по-арабски.

– Нет, – отвечал я, – в наше время весьма немногие учёные занимались изуче­нием сего языка.

– Это наш модный и дипломатический язык, – сказал профессор, – точно так же, как в ваше время был французский.

Женщины не могли скрыть улыбки при сих словах, и старшая дочь спросила меня:

– Может ли это статься, чтобы ваши дамы говорили французским языком, од­нозвучным, почти односложным и беднейшим словами из всех языков?

– В наше время, – отвечал я, – дамы говорили по-русски только с лакеями, ку­черами и служанками, а всю свою премудрость истощали в подражании фран­цузскому произношению. У нас кто не говорил по-французски, – продолжал я, – тот почитался невежею в большом свете, хотя иногда так случалось, что те из русских, которые между собой говорили всегда по-французски, бывали вели­чайшими невежами.

– Всё это повторяется теперь у нас, – сказал профессор, – с той только разни­цей, что французский язык в наше время есть то же, что у вас был чухонский, а богатый, звучный и гибкий арабский язык заступил место французского.