![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
curiosus002 (Из статьи "Начальник тишины")
...это — ласка православия. Все тянутся на эту ласку, за которой сила и жизнь.
Да, оно — ласково. В этом все. Церковь ласкова. Какая ласка человеку от науки, от государства, от общества, от социологии? Никакой и никогда. «Права и обязанности гражданина». «Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками». «Закон убывающего плодородия почвы состоит в том, что...» «Всякий, входящий в состав политической партии обязан...», — вот что слышит человек вне Церкви, но что это душе, но что это человеку с его неоплаканной скорбью и духом неутолимым?
Государство всегда строго: только тогда оно и государство — ласковых государств нет. Наука — пред человеческой душой как немка бонна с вымытым, чистым, холодным лицом без улыбки: не узнаешь, сердится ли или довольна: скучное лицо, — не пожалеет, не поддержит, не порадуется над человеком. Социализм — завидуч, с глазами завидучими: мысль социалистическая всегда вещна — некогда улыбнуться и охоты нет, нет влечения к человеку — надо производить и распределять вещи. Не до человека. Конечно, в искусстве есть улыбка и ласка, но она идет не ко мне, Петру, Ивану, Василию, а вообще к людям: всем — и никому, т.е., в конце концов, тоже никому.
И только в Церкви ласка каждому, только Ей каждый нужен, о каждом забота, до каждого дело: Она — ответчица и на боль, и на радость, и на смерть, и на рожденье — и не на боль, радость, смерть вообще, а на отдельную, мою, мне больную боль, меня берущую смерть, меня охватывающую радость. Земля — большое, больное место, и всем больно, всем — совсем не от социальных несовершенств больно, не от политических неустройств, не от того даже, что болеем и стареемся, а метафизически больно, внутренне, где-то в глубине всего существа человеческого больно и ноет постоянно: это — то безликое, всеобщее, метафизическое «плачется», которое стоит за всяким личным «плачу». Этого не утешит искусство, не исцелит наука, не устранит государство — они лишь отвечают сквозь зубы на боль человеческую: «Закон такой-то состоит в том, что...» «Проблема распределения при социалистическом строе становится...»
<...>
Пожалел Бог человека, что больно человеку, и пожалел человечески просто: душевно, тихо, но так, как не может пожалеть человек: до конца, до полного устранения метафизического корня этого общечеловеческого больно: воскресил.
Религии иудейская и греческая ласкали тело: одна говорила ему: «плодитесь и множьтесь» — это ласка телу: ты хорошее, доброе, нужное; Афродита, чтимая и изваянная, — это тоже ласка телу: ты прекрасное, ты блаженное, ты вечное... Но душу обе не ласкали, до глубокого метафизического корня человеческого «больно» обе не доходили. «Множьтесь» — а если не хочу множиться, потому что больно, и душа изнывает от этого «больно»? Страдающему Иову не скажешь: «множьтесь». Ответить Иову нельзя было Богу, да и не нужно, но душу его охватить нужно было лаской Церкви, церковно — обрадовать надо было, а это мог бы только Христос: Он первый обласкал человека, ибо первый и единый был Богочеловек. И греки древние оттого и печалились и грустили — мы мало обращаем внимания на эту древнюю греческую скорбь — оттого, что не знали метафизической этой ласки Бога к человеку. И Сократа хорошо бы приласкать церковной лаской; Сократ умирал грустно, честно и одиноко, умирал как воин, окруженный врагом: пробиться нельзя, остается достойно и безнадежно умереть, и как хочется, чтобы его, грустного и безнадежного, пожалел Христос — вот так, как обласкал наинову вдову, блудницу с ароматами и разбойника на кресте. Где же эта ласка у евреев и греков? Ее нет нигде, кроме Церкви: это Ей одной дал Христос охоту и силу вырывать корень метафизического, вечного, глубочайшего и всяческого «больно» из человеческого существования. Иоанн Златоуст сказал: «Бог и намерение целует», — ну а вот Церковь душу целует реально, действительно, ощутимо. Не катехизисом, конечно, не богословской статьей, не патриаршеством или синодом, а вот этим единственным в мире поцелуем, тихим, древним и непрерывным поцелуем Церковь целует в полутемном храме с красненькими огоньками на кануне за умерших, пред Спасом и Богородицей, в долгом и тихом протяжении вечерней службы, за которой и из Соломона прочтут, и помянут ласку Христову людям, и поплачут вечными слезами о том, что дни человеческие как трава, и о том, что «от юности моея мнози борют мя страсти» — и обрадуют вестью о воскресении, — и столько во всем этом древних и новых слез смешалось, и столько накопилось за века тишины и покоя, сменивших прежнее — иудейское, греческое, языческое «больно». Церковь целует каждого и каждую лично, отдельно, порознь каждого и всех вместе, всегда и ежечасно, в каждую нужную минуту.
<...>
Глупое слово срывается поневоле: Церковь организует ласку людям, метафизическую ласку, целящую душу, врачующую тело, идущую прямо от Христа, но совершенно реальную, ощутимую, живую. Что реальней, чем этот сухой старичок, быстрый, веселый, всех радующий: реально поводит рукой по голове, реально улыбается, реально ко всем торопится, всех встречает на полпути к Христу, на первом шаге к Нему... Он добр не собственной добротой, – хотя конечно, он до очевидности и лично добр, каждым своим суставом и кровинкой, – добра Церковь, ласкова Церковь, целует Церковь человека — оттого добр, ласков, целует он; этого старичка и нет, не может быть вне Церкви, а она добра, ласкова, она целует потому, что целует Христос человека. Он стал на грубое и жестокое место міра: на древнюю скорбь и отчаяние, на древнее «больно» – и на нем основал Свою Церковь. В ней же, на этом месте стоит старичок, к которому льнут и бабы, и Киреевские.
...это — ласка православия. Все тянутся на эту ласку, за которой сила и жизнь.
Да, оно — ласково. В этом все. Церковь ласкова. Какая ласка человеку от науки, от государства, от общества, от социологии? Никакой и никогда. «Права и обязанности гражданина». «Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками». «Закон убывающего плодородия почвы состоит в том, что...» «Всякий, входящий в состав политической партии обязан...», — вот что слышит человек вне Церкви, но что это душе, но что это человеку с его неоплаканной скорбью и духом неутолимым?
Государство всегда строго: только тогда оно и государство — ласковых государств нет. Наука — пред человеческой душой как немка бонна с вымытым, чистым, холодным лицом без улыбки: не узнаешь, сердится ли или довольна: скучное лицо, — не пожалеет, не поддержит, не порадуется над человеком. Социализм — завидуч, с глазами завидучими: мысль социалистическая всегда вещна — некогда улыбнуться и охоты нет, нет влечения к человеку — надо производить и распределять вещи. Не до человека. Конечно, в искусстве есть улыбка и ласка, но она идет не ко мне, Петру, Ивану, Василию, а вообще к людям: всем — и никому, т.е., в конце концов, тоже никому.
И только в Церкви ласка каждому, только Ей каждый нужен, о каждом забота, до каждого дело: Она — ответчица и на боль, и на радость, и на смерть, и на рожденье — и не на боль, радость, смерть вообще, а на отдельную, мою, мне больную боль, меня берущую смерть, меня охватывающую радость. Земля — большое, больное место, и всем больно, всем — совсем не от социальных несовершенств больно, не от политических неустройств, не от того даже, что болеем и стареемся, а метафизически больно, внутренне, где-то в глубине всего существа человеческого больно и ноет постоянно: это — то безликое, всеобщее, метафизическое «плачется», которое стоит за всяким личным «плачу». Этого не утешит искусство, не исцелит наука, не устранит государство — они лишь отвечают сквозь зубы на боль человеческую: «Закон такой-то состоит в том, что...» «Проблема распределения при социалистическом строе становится...»
<...>
Пожалел Бог человека, что больно человеку, и пожалел человечески просто: душевно, тихо, но так, как не может пожалеть человек: до конца, до полного устранения метафизического корня этого общечеловеческого больно: воскресил.
Религии иудейская и греческая ласкали тело: одна говорила ему: «плодитесь и множьтесь» — это ласка телу: ты хорошее, доброе, нужное; Афродита, чтимая и изваянная, — это тоже ласка телу: ты прекрасное, ты блаженное, ты вечное... Но душу обе не ласкали, до глубокого метафизического корня человеческого «больно» обе не доходили. «Множьтесь» — а если не хочу множиться, потому что больно, и душа изнывает от этого «больно»? Страдающему Иову не скажешь: «множьтесь». Ответить Иову нельзя было Богу, да и не нужно, но душу его охватить нужно было лаской Церкви, церковно — обрадовать надо было, а это мог бы только Христос: Он первый обласкал человека, ибо первый и единый был Богочеловек. И греки древние оттого и печалились и грустили — мы мало обращаем внимания на эту древнюю греческую скорбь — оттого, что не знали метафизической этой ласки Бога к человеку. И Сократа хорошо бы приласкать церковной лаской; Сократ умирал грустно, честно и одиноко, умирал как воин, окруженный врагом: пробиться нельзя, остается достойно и безнадежно умереть, и как хочется, чтобы его, грустного и безнадежного, пожалел Христос — вот так, как обласкал наинову вдову, блудницу с ароматами и разбойника на кресте. Где же эта ласка у евреев и греков? Ее нет нигде, кроме Церкви: это Ей одной дал Христос охоту и силу вырывать корень метафизического, вечного, глубочайшего и всяческого «больно» из человеческого существования. Иоанн Златоуст сказал: «Бог и намерение целует», — ну а вот Церковь душу целует реально, действительно, ощутимо. Не катехизисом, конечно, не богословской статьей, не патриаршеством или синодом, а вот этим единственным в мире поцелуем, тихим, древним и непрерывным поцелуем Церковь целует в полутемном храме с красненькими огоньками на кануне за умерших, пред Спасом и Богородицей, в долгом и тихом протяжении вечерней службы, за которой и из Соломона прочтут, и помянут ласку Христову людям, и поплачут вечными слезами о том, что дни человеческие как трава, и о том, что «от юности моея мнози борют мя страсти» — и обрадуют вестью о воскресении, — и столько во всем этом древних и новых слез смешалось, и столько накопилось за века тишины и покоя, сменивших прежнее — иудейское, греческое, языческое «больно». Церковь целует каждого и каждую лично, отдельно, порознь каждого и всех вместе, всегда и ежечасно, в каждую нужную минуту.
<...>
Глупое слово срывается поневоле: Церковь организует ласку людям, метафизическую ласку, целящую душу, врачующую тело, идущую прямо от Христа, но совершенно реальную, ощутимую, живую. Что реальней, чем этот сухой старичок, быстрый, веселый, всех радующий: реально поводит рукой по голове, реально улыбается, реально ко всем торопится, всех встречает на полпути к Христу, на первом шаге к Нему... Он добр не собственной добротой, – хотя конечно, он до очевидности и лично добр, каждым своим суставом и кровинкой, – добра Церковь, ласкова Церковь, целует Церковь человека — оттого добр, ласков, целует он; этого старичка и нет, не может быть вне Церкви, а она добра, ласкова, она целует потому, что целует Христос человека. Он стал на грубое и жестокое место міра: на древнюю скорбь и отчаяние, на древнее «больно» – и на нем основал Свою Церковь. В ней же, на этом месте стоит старичок, к которому льнут и бабы, и Киреевские.
